Василий Кандинский. Беспредметное искусство

1936 год. Художник Александр Бенуа пишет о выставке Кандинского:
«Появление в Париже художника, чуть ли не раньше всех прочих открывшего целую новую область искусства абстрактного может быть сочтено как сенсация. Такими же были все выступления Кандинского в Германии, где он закрепил себе широкую известность как живописными, так и графическими работами. Как раз последних и много на этой выставке. А все вместе взятое дает о мастере достаточно полное представление.

Лично я, однако, должен признаться, очень мало смыслю во всем этом. Мало того, такое искусство вызывает во мне ощущение почти мучительного оттенка.
В теории я вполне допускаю, что ничего не изображающее, ничего не означающее искусство имеет право на существование. Весьма даже возможно, что оно-то и есть настоящее искусство, вроде чистой музыки.
Но мне не дано такое искусство воспринимать и им наслаждаться. А без момента наслаждения, хотя бы и наслаждения трагического или наслаждения ужаса, я просто не понимаю и не принимаю искусство.

Для того, чтобы почувствовать специфический трепет, тот самый, для которого жить стоит, я нуждаюсь в чем-то понятном, если не рассудку, то сознанию или подсознанию.
Понятного же в Кандинском я не нахожу ничего.
Не удивило бы меня и то, если бы заглянув в будущее, я увидел бы там только такое отвлеченное искусство».

Самому Кандинскому, кстати, тоже казалось, что его искусство будет оценено только где-то лет через сто. Но, к счастью, это произошло раньше.

Такая оценка творчества Кандинского, как у Бенуа, не редкость. Ведь для того, чтобы понять его картины, зритель не может быть только пассивным созерцателем.
Настоящий зритель Кандинского становиться соавтором, соучастником, а к этому, конечно, нужно быть подготовленным.

Московский интеллигент и мюнхенский мэтр, создатель беспредметного искусства и почитатель русской иконописи, автор книги «О духовном в искусстве» и статьи «О наказаниях по решениям волостных Судов Московской губернии», Кандинский всегда находился в поиске «внутреннего камертона», той душевной гармонии, которая позволяет художнику выразить гармонию мироздания. В отличие от многих творцов двадцатого века, он был захвачен не поэзией сиюминутной реальности, омраченной ненавистью и войнами, а видением «нового, большого мира», приближение которого ощущается во всех сферах духовной работы. Используя различные виды искусства, Кандинский старался передать в образах грядущую «Эпоху Великой Духовности». Поэтому и живопись, и невоплощенные графические эскизы, и стихи, и мистические пьесы, и даже мемуары были для художника одинаково важными художественными средствами. Способ видения мира, его скрытых энергетических вихрей и цветовых пространств у Кандинского уникален и предвосхищает открытия позднейших эпох.

Будучи современником двух русских революций и двух мировых войн, Кандинский никогда не высказывался на политические темы. Его переживания выражались средствами «абсолютного» искусства, пророчествующего о том, что будет за переломом, за «вершиной горы».
Даже видя все ужасы того времени, он верил в возможность людей сплотиться в более единую, более человечную общность.
Мировое единство, признаки которого Василий Васильевич искал в пейзажах Ахтырки и Мурнау, в беседах с Сергеем Булгаковым и Францем Марком, должно родиться в преодолении границ, в сближении представителей всех стран и цивилизаций.

Окончив юридический факультет Московского университета в 1892 году, Кандинский буквально разрывался между академической карьерой и жаждой отдаться занятиям искусством.
Отказавшись от должности в университете, он три года живет в Москве, работает заведующим художественной частью Кушнеревской типографии, но, как вспоминал впоследствии художник, — «в возрасте тридцати лет мне явилась мысль – теперь или никогда».
И Кандинский отправляется в Мюнхен, художественные школы которого пользовались в это время высокой репутацией в России. Там он обучается в частной школе словенского художника Антона Ажбе, которому обязаны своей выучкой многие русские живописцы двадцатого столетия, позже — в Академии у знаменитого Франца фон Штука.

Уже в 1901 Кандинский начинает жизнь практикующего художника – участвует в организации объединения «Фаланга» и открывает при нем собственный класс.
В следующем году происходит встреча с Габриэле Мюнтер, приехавшей учиться искусству из Берлина – так же, как до этого Кандинский из Москвы.
Летом 1902 года весь класс выезжал на этюды в поселок Кохель, расположенный рядом с Мурнау. Однако ни Кандинский, ни Мюнтер еще не подозревали о своей будущей связи с этим местом.
Год спустя начался период их совместных поездок по Германии, Европе и Северной Африке, причиной которого было и желание обоих живописцев насытить глаз впечатлениями, и то неопределенное положение, в котором они оказались (семья Мюнтер была настроена против ее отношений с художником, чей развод с первой женой был официально оформлен только в 1911 году).

Многочисленные путешествия Василия Васильевича в последующие годы проходили между двумя полюсами – Баварией и Москвой.
Путевые зарисовки, сделанные в Голландии, Италии, даже в Тунисе, и выполненные по ним картины показывают поиск новых деталей, подробностей. Изогнутые носы венецианских гондол, зубчатые башни арабского города, праздничная толпа на улице голландской рыбачьей деревни – все идет в ход и становится частью мечтательного мира ранних работ Кандинского.
С декабря 1905 по май 1906 года Мюнтер и Кандинский живут в Италии, затем переезжают во Францию. Большая часть итальянского периода прошла в Рапалло, французского – в Севре. В Мюнхен художники вернулись лишь в июне 1907 года.

Жизнь в Севре не была приятным времяпрепровождением. Василия Васильевича мучит тоска по родине, а творческие проблемы порой кажутся неразрешимыми.
К этому периоду относится множество «русских» картин, где средневековье одето в национальный костюм. Некоторые из них лиричны («Пара на коне»), однако целый ряд произведений отражает невеселые размышления о судьбе России.
Персонажи картин «Пестрая жизнь», «Набат», «Паника» словно бы предчувствуют надвигающуюся катастрофу.
Одновременно художника обуревают сомнения в возможности найти новый путь в искусстве. Перед ним стоял призрак нравственного тупика, невозможности выразить в живописи все то богатство внутренних переживаний, которым он обладал.
В поисках выхода Кандинский заинтересовался «духовной наукой» – теософией Рудольфа Штайнера.

В середине августа 1908 года Кандинский и Мюнтер впервые остановились в Мурнау, где к тому времени уже работали русские живописцы Алексей Явленский и Марианна Веревкина.
Василий Васильевич был очарован этим местом и предложил Габриэле приобрести здесь дом.

Поселившись в Мурнау, художники узнали, что там все еще живо старинное народное искусство, некогда процветавшее во всей средней Европе. Живопись маслом на обратной стороне стекла позволяла достичь особой яркости красок и в то же время вынуждала к упрощенной манере письма.
В 1910 – 1913 годах Василий Васильевич написал несколько десятков «стекол». Многие из них воспринимаются как настоящие иконы «духовной религии будущего», о которой художник напряженно думал.

Объявление войны разрубило гордиев узел личных и творческих проблем. Художник был вынужден незамедлительно сесть на поезд и перебраться в Швейцарию.
Пересекши немецкую границу, Василий Васильевич медлил с возвращением в Россию. Он провел четыре месяца в Швейцарии, и только 22 декабря, после путешествия через Балканы и на пароходе до Одессы, вновь оказался в Москве.
Здесь его подстерегал творческий кризис – неизбежный спуск с абсолютных высот искусства, достигнутых в «Композициях». За 1915 год им не написано ни одной картины.
В конце года Кандинский уезжает в Стокгольм, где встречается с Мюнтер и устраивает персональную выставку. Встреча была последней.

В феврале 1917 Кандинский вступает в брак с Ниной Андреевской.
В последующие годы Василий Васильевич не только работает как живописец, но и участвует в организации Музея живописной культуры, Института художественной культуры, преподает в Свободных художественных мастерских и Московском университете.
В 1921 году он получает приглашение из Баухауза и в конце декабря вместе с женой уезжает в Берлин.
Его намерение вернуться в Москву через непродолжительное время оказалось столь же утопичным, как и прежние надежды на скорое окончание мировой войны.
Когда супруги окончательно решили жить в Германии, Кандинский обратился к Мюнтер с просьбой переслать ему ряд личных вещей и картин. Однако лучшие произведения «периода Мурнау» остались там, где они были созданы.

В конце тридцатых годов всемирно известный художник попал в нацистский список творцов «дегенеративного искусства». Часть его вещей из германских музеев была продана либо сожжена.
Мюнтер, постоянно жившая в Мурнау с 1931 года, спрятала более шестисот произведений Кандинского.
Не только в предвоенные и военные годы, но и вплоть до конца пятидесятых она хранила их втайне практически ото всех.
В 1957 года наследие Кандинского было торжественно передано директору Городской художественной галереи Мурнау.